Есть понятия настолько очевидные, что они не требуют даже попытки доказательств. Это своего рода прааксиомы.
От аксиом они отличаются тем, что аксиомы нужно хотя бы сформулировать, как-то доказать их право на собственные данности в этом мире. Прааксиомы – изначально с нами. Как то Божественное Слово, что мы периодически пытаемся называть своим, но всего лишь в ту ли иную меру знания цитируем.
«И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так.
И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду ее, и дерево, приносящее плод, в котором семя его по роду его. И увидел Бог, что это хорошо.(…)
И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его».
Юрий Беликов прав без вариантов. Нет в природе поэта, у которого в стихах нет сада и бабочек. «Достаточно было пробежать глазами оглавления той или иной поэтической книги – и там уже не по воле моей прорастало: САД… САД… САД… и выпархивало: БАБОЧКА… БАБОЧКА… БАБОЧКА…».
Это своего рода поэтический стандарт. Как джазовый стандарт. Когда ты должен даже не то, чтобы что-то уметь сказать, а просто подтвердить свое умение слышать библейские истины.
Само слово «сад» изначально позитивно, состоятельно. САД – ДА!-С…
И вопрос не в том, отдает конкретный автор себе в этом отчет или нет (для поэзии даже лучше, когда не отдает), вопрос в том, что нельзя такой вопрос хотя бы единожды не поставить перед собой. Это невозможно в принципе.
Лидия Григорьева: «…я искала этот идеальный образ гармонизированного не нами, а некими высшими силами, мира…».
Евгений Евтушенко: «Слишком много у нас в последнее время развелось в литературе абстрактной сухой риторики, совершенно не задевающей сердце, мы забыли о Садах – земных и небесных, и Беликов – всем массивом собранной им антологии – возвращает нас к первоосновам человеческого бытия».
Возвращает ли? Достаточно ли обозначить свой джазовый стандарт поэтической чуткости, чтобы вернулось и понимание библейской ясности терминов? Понимают ли люди в массе своей, что, вообще-то, именно для ухода за Эдемским садом они там и появились?!
Очень редко кто понимает. Именно потому, что суть САДА в нас не осмысленно-сформулированная, а интуитивно-размыто-опосредованная. У Тютчева:
Как сладко дремлет сад темно-зеленый,
Объятый негой ночи голубой…
Или у Лермонтова:
Кругом меня цвел божий сад,
Растений радужный наряд…
И, как правило, эта интонация любования так и остается интонацией перечисления. Человек упорно предпочитает не помнить, что в Эдем он попал в качестве садовника, а не просто так.
Или в этом и есть спасительная человеческая жажда забыть. Помнить, но как бы не все. Помнить, но не до конца и не совсем, что должно. «Душа болит одна» – итожит в своем персональном саду Апухтин. «На скамейке я у стенки В созерцании сижу», – делится Беденедиктов.
И когда однажды Константин Бальмонт пытается вернуть человеку функцию садовника и у него начинают звучать мотивы истинно созидательного пафоса садовника: «Я обещаю вам сады, Где поселитесь вы навеки…», то это уже воспринимается как что-то чужеродное, насильственное, чуть ли не революционное. Присутствие человека в Эдемском саду неуклонно превращается в течение ХХ столетия не в обязательное, а в факультативное решение.
Стихи о садах окончательно становятся эстетски-умозрительными, скучными, становятся прямыми противоположностями прямых смыслов. Показательно, что Клюев, говоря о концепции садовника, уже цитирует не впрямую Библию, а цитату из Бальмонта, закольцовывая синтетику чуждого для человечества Эдемского Сада:
Вы обещали нам сады
В краю улыбчиво-далеком,
Где снедь – волшебные плоды,
Живым питающие соком.
Вы обещали? Интересно, помнит ли Клюев, что, прежде всего, это обещал Бог?! Похоже, что нет.
В итоге садов в русской поэзии много, но они все так или иначе скучны. Они нормативны. Это джазовые поэтические стандарты различного уровня таланта и не более того. И антология Юрия
Беликова это подтверждает.
Перед нами поэтическая перекличка, некий джем-сейшн в джазовом подвальчике, где все друг друга знают, где все четко знают, что друг от друга ждать, и вполне себе комфортно сосуществуют. Среди уютного пива и не менее уютных цитат.
Да, иногда какой-нибудь Анненский пытался оживить сад хотя бы дьявольским искушением «Поела вместе с листвием Та гусень белый цвет…». Но это было слишком факультативно. Некоторые поэты даже на полном серьезе верили, что, если добавить саду прилагательное (Мичуринский – у Смелякова или летний – у Ахматовой), то это что-то глубоко меняет.
Увы… Это могло поменять лишь очередность кружек пива в джазовом подвальчике, и то в лучшем случае. Реально полумертвый пейзаж брошенного Эдемского сада (хорошо и точно у
И. Бродского «О, как ты пуст и нем!») спасли мотыльки и бабочки. Трусоватые люди, бросившие Эдем, выбрали себе некую маску. Вроде бы мы и ни при чем – мы не садовники, но мы и не ушли далеко.
Проблема сада к постсоветскому бытию превратилась у Переяслова, вообще, в сугубую проблематику «пространства для сада». И если ты готов признать наличие сада в своем сознании – то это уже своего рода гностический прорыв. А какой зловещий сад сияет из этих стихов Светланы Сырневой из 1988 года:
Это темень – крепчайшая, как самосад,
Непроглядная, как марсианина разум.
Кто сказал, что свободен ночующий сад?
Он недвижим: он связан.
Видите, опять эта готовность идти на попятный. Эстетический экзерсис в абсолюте. Кто сказал? А разве кто-то, кроме автора, обязан был хоть что-то говорить?!
И, повторюсь, реально спасают это достаточно мертвое пространство поэтического стандарта так ли иначе технически или эстетски выписанных садов бабочки. Это или мотыльки (мужского рода) – у К. Рылеева в 1817 году: «И так точно, может статься, Я сгорю, как мотылек!», или бабочки (женского рода) – у Шаховой: «Читая книгу, вдруг нашла я Без жизни бабочку в листах…».
Бабочки счастливо перевели вопрос библейского формата к теме чего-то тончайшего, уникального, что можно легко уничтожить, и при этом совершенно сняли вопрос ответственности человека как садовника. Мотивы бабочки стали оправданием забвения Сада и всей Эдемской гармонии. Конфликт размыт, если он вообще существует в нынешнем сознании пишущего:
И, может быть, вбегая в этот сад,
Ту бабочку, что только что вспорхнула,
Вспугнули мы сто тысяч лет назад.
(Н. Стефанович).
Интересно, что Откровение Иоанна, эта зеркальная Книга Бытия, уже ни о каком Эдемском саде не заикается. Бог уже не верит в человека как своего помощника, своего садовника.
«Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева – для исцеления народов».
Вот и вся мотивация Сада, прошедшая через горнило человеческой истории. Отныне Бог готов предоставить человечеству лишь одно Древо Жизни. Никаких Садов, никакой изначальной гармонии. Один плод – на один месяц. Чего дают, то и берите. Адам все равно не послушается, а Ева все равно обманет змея.
Даже современные бабочки – это уже какие-то аллюзии женских ипостасей, какой-то больной эрос, замешанный на гиперметафоризме. Никакого чуда, никакого упоения, никакого восторга… Культ сачка для насекомых, имперский образ для Александра Проханова.
Мои мысли и светлы, и жутки.
Я хочу, сдыхая от любви,
Чтоб летали в небе проститутки,
Позабыв про коконы свои.
Это уже М. Анищенко. 2012 год. Никакой памяти про Эдемский сад тут уже и нет. А если и есть, то она такой уже и предполагается – отсутствием памяти. А че? Обозвали бабочку проституткой и пошли себе вместе с Набоковым в очередной кабачок.
И все-таки надежда есть. Именно потому, что памяти об Эдемском Саде практически в поэтическом Саду не осталось. И когда в полет проституток (или мусульманок у Е. Каминского) более верится, чем в полет махаона, то у нас все равно остается планетарная туманность Бабочка.
Она расположена в созвездии Скорпиона галактики Млечный Путь. Умирающая звезда освещает облака пыли и газа, бьющие на четыре стороны, словно крылышки. Зрелище жутковатое, но все-таки более обнадеживающее, чем иные стихи из антологии.
Это уже сад Алкиноя в «Одиссее»:
Был за широким двором четырехдесятинный богатый
Сад, обведенный отвсюду высокой оградой; росло там
Много дерев плодоносных, ветвистых, широковершинных,
Яблонь, и груш, и гранат, золотыми плодами обильных,
Также и сладких смоковниц и маслин, роскошно цветущих;
Круглый там ход, и в холодную зиму и в знойное лето,
Видимы были на ветвях плоды; постоянно там веял
Теплый зефир, зарождая одни, наливая другие;
Груша за грушей, за яблоком яблоко, смоква за смоквой,
Грозд пурпуровый за гроздом сменялся там, созревая.
Конечно же, никакой это не Эдемский сад. Просто сад. И таких просто садов с просто бабочками в мировой литературе – легион.
И только в России русский поэт может искать и находить Эдем даже там, где его не было. И найти его, и воспеть, и оказаться правым. Потому, наверное, и Эдем до сих пор живет в нас. И выгнали нас оттуда, и память стерли щедро. По-божески. Но всегда есть какой-то Беликов, которому вечно мало джазовых и поэтических стандартов. Который готов быть хоть не садовником, так сторожем и стоит себе, и бабочки садятся ему на руки, и эта щедрая пыльца сыпется на землю, и мы становимся другими, хоть и остаемся совершенно такими же.
Мы остаемся с нашим мифом о Саде. О Бабочке. Но мы верим хотя бы себе. И повторяем вслед за Константином Кедровым:
А бабочка
Летела
Как хотела…
Как хотела? Или как могла? А какая разница… Для несостоявшегося библейского садовника это не принципиально.
Андрей КАНАВЩИКОВ,
автор антологии
Сады и бабочки. Антология помнящих об утраченном рае. XIX, XX и начало XXI века / сост. Ю. А. Беликов. – СПб.: Алетейя, 2022. – 514 с.