В этом году заместитель главного редактора «Великолукской правды» и заместитель председателя правления Псковского регионального отделения Союза писателей России, заслуженный работник СМИ Псковской области Андрей Канавщиков в числе шести авторов удостоен высшей журналистской награды. Он стал победителем премии Союза журналистов России «Золотое перо России» в номинации «Золотое перо».
Лацканный знак изготовлен из золота 585-й пробы и является одной из самых желанных наград пишущих. Впрочем, вместе с поздравлениями разговор у нас перешел и к совсем иным материям.
– Андрей Борисович, а насколько в принципе журналистская награда может быть желанна для писателя?
– Такая, как «Золотое перо» – желанна.
– Но нет ли здесь умаления писательского ремесла?
– То есть не обидно ли писателю быть отмеченным за журналистику, если журналистика часто объявляется то ли неполноценным писательством, то ли всего лишь приготовлением к писательству? Нет. Именно потому, что я не считаю журналистику и писательство очень уж противоречащими друг другу.
Тем более что знаком «Золотое перо русской литературы» клуба «Творчество и потенциал» тоже награжден. И уверен, что глубоких логических, не прикладных, противоречий между журналистикой и литературой нет.
– Разве?
– Не торопитесь с выводами. Они различаются по степени художественного обобщения, по внутреннему отношению автора и его героев. Но по сути творческой работы сходства явно больше, чем разницы.
Жанр нон-фикшн весьма продуктивен даже для собственно художественной работы. Никакая фантазия никогда не придумает того, что способна придумать жизнь. Жизнь такие параллели подбрасывает, такие сближения, что перед ними любая фантазия писательская меркнет.
Сюжеты того же «Графа Монте-Кристо», равно как и «Преступления и наказания», взяты из реальной криминальной хроники. А Юрий Олеша в «Ни дня без строчки» сформулировал настоящий принцип формирования современного художественного текста:
«Современные прозаические вещи могут иметь соответствующую современной психике ценность только тогда, когда они написаны в один присест. Размышление или воспоминание в двадцать или тридцать строк, максимально, скажем, в сто строк – это и есть современный роман.
Эпопея не представляется мне не только нужной, но вообще возможной.
Книги читаются сейчас в перерывах – в метро, даже на его эскалаторах – для чего ж тогда книге быть большой? Я не могу себе представить долгого читателя – на весь вечер».
– Но дальше и как раз после этого отрывка Олеша всего-навсего апеллирует к СМИ, к газетам: «Во-первых, миллионы телевизоров, во-вторых, надо прочесть газеты. И так далее»…
– Получается, если умирают газеты, то неактуальным оказывается и сам посыл Олеши? Так?
– Примерно так.
– Но смерть газеты – это тот тезис, в который верится еще меньше, чем в посыл Олеши о вторичности собственно литературного труда. С ходу могу привести выдержки еще из одного классического произведения о сути литературного постмодернизма – «Труды и дни Свистонова» Константина Вагинова.
Совершенно образцовый текст, где писатель подается через призму то коллекционера, то графомана, то просто сумасшедшего, но уж никак не «инженера человеческих душ». Никакого пиетета перед писательским делом!
«Свистонов, вытянувшись под одеялом, курил, смотрел в потолок, затем он повернулся и стал смотреть на стену.
– Эх, жалко, – сказал он, – что никогда я, Леночка, не был в Монголии. Монастыри – дыхание этой страны. По немецким сказкам дыхания не создашь. Пристроиться, что ли, к экспедиции Козлова, взять командировку от вечерней «Красной», – и уж закрыл глаза и стал засыпать, когда где-то сбоку появилась мысль об охоте и охотниках.
Ему захотелось писать. Он взял книгу и стал читать. Свистонов творил не планомерно, не вдруг перед ним появлялся образ мира, не вдруг все становилось ясно, и не тогда он писал. Напротив, все его вещи возникали из безобразных заметок на полях книг, из украденных сравнений, из умело переписанных страниц, из подслушанных разговоров, из повернутых сплетен.
Свистонов лежал в постели и читал, то есть писал, так как для него это было одно и то же. Он отмечал красным карандашом абзац, черным – в переделанном виде заносил в свою рукопись, он не заботился о смысле целого и связности всего. Связность и смысл появятся потом».
Один поворот сюжета – гениальнее другого. Он лежит в постели, и именно там ему хочется творить. А читать для Свистонова – уже писать.
То есть художественная реальность как таковая Вагиновым видится лишь проекцией темы нонфикшн. Причем изначальная газетная заметка, голый факт могут быть куда значительнее и даже просто читательски интереснее, чем текст так называемого писателя Свистонова.
Вот газетная заметка об изнасиловании коровы и прекращении дела «ввиду отсутствия заявления потерпевшей». Вот описание татуировок на теле некоего Ивана Бодрова. Все нечто болезненное, извращенное, но живое.
И тут же следует повествование о поиске Свистоновым своих героев с откровением: «…литературу можно сравнить с загробным существованием».
– А если сказать, что модернизм Вагинова – это лишь праздная поза, чисто эстетское позерство? Наконец, что если, действительно, речь об апологии графомании?
– Думаю, что если бы речь шла о простой эстетской игре, то роман Вагинова не переиздавался бы и не цитировался периодически. Да, текст эпатажен и неоднозначен в своем первом слое, но он не становится проще и после нескольких прочтений.
В том числе вызывая трактовку, что жизнь даже абсурдная и извращенная – настояща, а литература даже гиперстарательная и трудолюбивая – загробна. Мне нравится формула темы нон-фикшн, которую высказала главный редактор издательства «Молодая гвардия» Мария Залесская главному редактору журнала «Книжная индустрия» Светлане Зориной:
«Хорошая книга в жанре нон-фикшн не устаревает! (…) Если мы говорим о книге как о культурном феномене, то и подход должен быть такой же, а не как к молоку, которое скиснет за два дня. А у нас получается, что к книге и скоропортящемуся продукту питания отношение одно и то же. Это нужно ломать».
Кстати, как бы я это прочитал, если бы не был журналистом и не следил за публикациями периодики?!
– То есть писатель не должен завидовать собственной судьбе, сравнивая себя с журналистом?
– Я бы сказал не так. Точнее говорить, что и писатель, и журналист в нынешней литературной данности имеют предельно общие стартовые условия. Между ними крайне мало той разницы, которая бы помешала чисто читательскому успеху, если он наступит.
И с течением времени эти стартовые условия лишь еще больше стираются. То, что звучало во времена Вагинова или Олеши интеллектуальным парадоксом, сейчас часто даже не требует доказательств.
Об этом писал еще Фёдор Сологуб: «Новым Пушкиным будет только такой поэт, который беззастенчиво и нагло обворует всех своих современников и предтеч». Или «Четвертая проза» Мандельштама с его эмоциональной запредельностью, когда поэт через попрание культурных традиций хотел выкричать совершенно новые правила стиля: «писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове…».
Журналистика постоянно диффузирует с литературой. В разные общественные периоды больше, в разные меньше. Но сам факт взаимопроникновения нельзя отрицать.
– И в чем выход для пишущих? Упирать на художественный стиль, на сюжет, на документальность?
– Принцип взаимопроникновения нивелирует некие общие правила литературного дела. Но совсем не отменяет наличие литературного таланта в принципе, по большей части интуитивного и разъятию на составные правила не подлежащего. «Легкое дыхание» Бунина никто не отменяет.
Литература остается при любых условиях литературой, а журналистика журналистикой. Все-таки.
– С чего начали, к тому и пришли?
– К тому же, да не совсем. Все всегда гибче и шире, чем поначалу кажется. Тропинка в снежной целине уже выглядит иначе, и в этом смысл пути.
Татьяна ЛАПКО