Моей матери, Лымаревой Евгении Марковне, посвящается
Я родился после войны, в 49-м, в интеллигентной семье. Родители мои познакомились в Туркмении, отец после ранения и госпиталя служил на погранзаставе, а мать после окончания Ашхабадского медицинского института работала в райбольнице, будучи единственным дипломированным врачом на весь район. Мой отец, отставной майор пограничник, прослуживший последние годы на западной Украине, остался работать в партийных органах местного райкома КПСС. Мать была главным врачом районной больницы. Нельзя сказать, что по собственной воле они туда попали, партия и командование направили отца на охрану западной границы, а заодно бороться с недобитыми бандеровцами. Мать со мной, естественно, поехала за отцом. Но рассказ мой не об этом. То, что я могу помнить и что врезалось мне в детскую память, в дальнейшем, спустя пару десятков лет, в далекой Туркмении вспыхнуло такой яркой вспышкой, что до сих пор не могу забыть.
Итак, середина 50-х годов. Местная интеллигенция проводила время после работы совершенно иначе, ведь не было тогда ни мобильников, ни телевизоров, ни каких-либо дискотек и танцевальных вечеров, один патефон да набор пластинок. Вот и собирались они вечерами у нас, накрывали стол и под картошку в мундире, селедку под луком, приняв по рюмке, танцевали, распевали песни, а в промежутках рассказывали разные случаи из жизни, коих у каждого было вдоволь. Мать моя была большая затейница и очень любила петь песню про бродягу, который «По диким степям Забайкалья»…
Я со своей младшей сестренкой и другими детьми, пришедшими со своими родителями, сидели где-нибудь по углам и, как говорится, играли «деревянными игрушками». А когда дело доходило до рассказов наших родителей, мы развешивали уши и слушали, затаив дыхание. Помню, одну историю моя мать повторяла несколько раз, в зависимости от состава гостей.
После окончания войны в 1945-м моя мать работала по направлению единственным на весь район врачом в поселке Гасан-Кули, что на побережье Каспия (остальные все на фронте были). Далее, с ее слов, выглядело все примерно так. В поселке и в округе жили одни туркмены. О медицине имели представление весьма отдаленное и шарахались от ее белого халата по углам. А от меня, говорила мать, из облздравотдела требовали и прививки по району от тифа и прочей инфекции, и профилактику, и санпросветработу, и текущую лечебную работу в больнице вести. А кроме меня в больнице – фельдшер и три медсестры, не считая санитарок. Как-то раз (хорошо, что была в больнице), слышу крик, шум, в кабинет вбегает туркмен, начальник почты, и умоляюще ко мне: «Доктор, спасай дочку, умирает». В коридоре лежит на скамье девочка лет 7-9, хрипит, начинает синеть и задыхаться, горло и вся гортань распухли, дыхательные пути забиты. Ударила мысль в голову – дифтерия, мы это проходили, я помню, но вот как лечить в такой экстренной ситуации… спасти девочку может только экстренная операция, но ведь я ее ни разу не делала, только по учебнику… помню, что нужно горло разрезать и трубку вставлять в гортань. Главное, время нельзя терять, а то ведь погибнет девочка, задохнется, итак уже судорожно дышит. Операцию в такой ситуации нужно проводить немедленно. Командую, срочно в операционную, готовьте все к операции, а сама в кабинет, звоню проконсультироваться в облздравотдел, тут же листаю учебник по хирургии. Проконсультировали, успокоили, хватаю учебник и бегу в операционную, кладу его рядом, заглядываю и начинаю резать, вставляю трубку, девочка начинает дышать, розовеет, синюшность постепенно уходит. Так прошла моя первая операция, и я спасла девочку. Слух сразу разлетелся от больницы по всему поселку, отец девочки, начальник почты, на коленях целует руки, обещает барана зарезать…
Эту историю я слышал в детстве несколько раз, но она имела продолжение, которое спустя 20 лет было таким.
В начале 70-х годов после окончания пограничного училища я был направлен на службу в Среднюю Азию и попал в тот же погранотряд в Туркмении, где служил мой отец и где они с моей матерью познакомились. Даже на ту же самую заставу попал, правда служба моя продлилась недолго. За 4 года службы 4 раза побывал в Ашхабадском окружном госпитале по разным причинам. От моей заставы до Ашхабада несколько сотен километров, но дело не в этом, а в отсутствии прямого сообщения. Поэтому всегда приходилось ехать на перекладных видах транспорта. После очередного лечения возвращался я на заставу. Если посмотреть на карту Туркмении, то можно себе представить мой путь. Застава моя располагалась примерно в 50 км к востоку от побережья Каспия, а далеко на севере Туркмении пролегала железная дорога, по которой из Ташкента через Ашхабад курсировал пассажирский поезд на побережье Каспия до Красноводска. Не доезжая до Красноводска располагался поселок нефтяников Нибит-Даг, откуда регулярно летал самолетик Ан-12 в пос. Гасан-Кули, где располагалась наша погранкомендатура. Поезд приходил поздно вечером, а самолет вылетал утром. Думал, перебьюсь ночь на вокзале, потом в аэропорт и на Гасан-Кули. А там до моей заставы рукой подать, километров 50, на попутках можно было добраться домой. Вот такой маршрут движения я себе определил после очередного пребывания в госпитале. Сейчас, конечно, не найти на карте Туркмении тех названий городов и поселков, все переименовали.
После обеда вошел я в грязный общий вагон пассажирского поезда, продвигаюсь, ищу, где бы пристроиться. Вдруг слышу оклик: «Эй, Лимар, хады суда, садыс тут». Смотрю, знакомый туркмен, бригадир из нашего приграничного колхоза. Разговорились, он тоже ехал домой в Гасан-Кули, решили держаться вместе. Завернулся в шинель, задремал под стук колес и ропот туркмен, забивших все полки. Около 11 часов вечера приехали в Небит-Даг, мой невольный попутчик предложил переночевать у его знакомых вместо того, чтобы коротать ночь на вокзале. Я так устал, что согласился. До этого в Небит-Даге я ни разу не был. Мой попутчик повел меня к окраинам города по темным улицам и переулкам. В весенней темноте улочек кое-где светились во дворах тусклые лампочки да лаяли собаки. Я про себя подумал, что сам дороги назад не найду. Шли мы долго, наконец, он вошел во двор небольшого домишки, постучал и через некоторое время послышался женский голос. Они разговаривали между собой на туркменском, и я ничего не понимал. Открыла женщина средних лет, провела нас в дальнюю полутемную комнату, а в проходной, на полу гурьбой спали ребятишки, человека 3-4. Как и принято у туркмен, сели на пол, хозяйка принесла пиалы, сахар, заварной чайник, поставила все на кусок клеенки.
Попив чаю, я отодвинулся в сторону, прикрылся шинелькой и стал терпеливо ждать, когда они закончат свой разговор. Я понял, что муж этой женщины работал нефтяником и был на смене. Сквозь полудрему из их диалога слышались русские слова, которые на туркменском звучали почти также. Слышу: «летнант, застав, Лимар», понял, что на меня обратили внимание, и речь между ними, видимо, зашла обо мне. Потом вдруг женщина обращается ко мне на ломаном русском языке: «Ти Лимар»? Говорю: «Да, я Лымарев».
И дальше ее вопрос поставил меня в растерянность и недоумение: «У тебя мама Женя ест»? «Да, – говорю, – есть, мою маму Женя зовут». Она спрашивает меня: «Твой мама бил врач Гасан-Кули»? Я говорю: «Да, врач, она там работала после войны».
После этого она сделала эмоциональный возглас: «Ай, какой врач кароший, она мине спасал, тут резал, – и проводит рукой по горлу, – давно, Гасан-Кули». С меня всю мою сонливость как ветром сдуло, я вспомнил рассказ матери из далекого детства и спросил ее: «А ваш отец был начальником почты»? Этот мой вопрос, видимо, еще больше укрепил ее в мысли, что перед ней сидит сын того самого молодого доктора, которая спасла ей жизнь в детстве, и что я об этом тоже кое-что слышал.
Она ответила утвердительно и заулыбалась в полумраке комнаты. Я сказал, что эту историю знаю от мамы. Каждый из нас в душе, видимо, удивился тому, как судьба свела нас на короткое время и при таких удивительных обстоятельствах. Мусульманские традиции не позволяли, видимо, женщине как-то больше выразить свои эмоции, да и я стеснялся. А она только и делала, что все время повторяла: «Ай, маладец, ай, маладец». У меня же к горлу такой ком подкатил, что я чуть не задохнулся, охватило какое-то удивительное чувство, которого я раньше никогда не испытывал, и гордость, гордость за свою мать, что ее до сих пор помнит эта туркменка. Больше я в Небит-Даге не был и эту женщину никогда не встречал. Это хорошо, что она осталась жива и у нее выросли дети…
Спустя несколько месяцев, будучи в отпуске, я рассказал об этом случае своей матери. Было видно, что ей приятно это было услышать.
А ведь всего этого могло бы и не быть, могло так случиться, что и матери моей могло не быть, а значит, и меня.
1921 год, гражданская война. Моя бабушка (по матери) – жена красного комиссара, со своей сестрой жили в одном из сел Воронежской губернии, где хозяйничали различные недобитые банды махновцев, совершая набеги на села, грабили население, убивали сочувствующих советской власти. Однажды такая банда налетела на село, и кто-то указал на мою бабушку, что она жена красного комиссара, к тому же беременная. В утробе бабушки была моя мать. Махновцы решили расправиться с женой комиссара, моей бабушкой, по-своему, собрали народ на площади перед церковью и потащили на колокольню мою беременную бабушку, чтобы сбросить ее вниз. Когда затащили, то сверху увидели, что в село скачет конница красных, среди которых комиссаром был мой дед (по матери). С криками красные скачут, все бросились бежать, оставив свою затею. А в феврале 1921-го, на день святого Валентина родилась моя мать, которой спустя годы суждено было спасти туркменскую девочку, давшую потом жизнь своим детям.
Когда мать была уже на пенсии и не работала, я как-то увидел у нее удостоверение о том, что она является жертвой политических репрессий как несовершеннолетний ребенок, оставшийся без попечения родителей. Я знал, что до этого она обращалась в органы государственной безопасности, там делали запрос в Туркменскую республику, а потом выдали ей это удостоверение. Я спросил, у мамы, зачем ей это сейчас надо? «Пусть душу греет», – был ответ. А греть было что. В 1936 году ее отца (моего деда), того самого красного комиссара, работавшего уже в Ашхабаде заместителем наркома местной промышленности Туркменистана, репрессировали, обвинив в троцкизме. Но он, ничего не признавал и не подписывал. Через год его выпустили исхудавшего и без зубов, сняв все обвинения. Пока он сидел в тюрьме, моя мать со своей младшей сестрой (они были погодки) в 15 и 14 лет остались одни, без жилья, т.к. их выселили. Их мать умерла еще раньше, и пришлось жить в курятнике, соседи-армяне сжалились и помогали им. При этом обе они учились в школе и умудрялись еще носить отцу передачи в тюрьму. Ашхабад, столица Туркмении, был очень многонациональным городом. Как рассказывала мать, у них в классе, а потом в институте был целый интернационал: русские, туркмены, армяне, персы, татары, евреи и соседи такие же, однако все жили дружно, поддерживая друг друга. «Вот и выжили мы в то время благодаря людям». Остается только догадываться, что было у матери на душе, когда она смотрела в удостоверение жертвы политических репрессий и как оно при этом грело ее душу. Но она об этом молчала.
Как все-таки удивительно складывается жизнь. Главное, чтобы обо всем этом знали и помнили наши дети и внуки. Я – один из них, и записал все это для своих потомков, чтобы они своим детям рассказали, какими были их предки, а иначе и нельзя.
В.Д. Лымарев,
великолучанин