Неизвестные и малоизвестные факты и документы
Документов о жизни Матросова сохранилось мало. Это так. Но, по счастью, есть немало воспоминаний его товарищей и знакомых. Что, кстати, очень быстро фактически похоронило «башкирскую версию».
По свидетельствам знавших Мухамедьянова, тот был типичным брюнетом. По воспоминаниям же тех, кого судьба свела с Матросовым, его знали как русоволосого или темноволосого, голубоглазого молодого человека.
В «башкирской» версии утверждается, что Александр Матросов, он же Шакирьян Мухамедьянов, неоднократно, по меньшей мере, два или три раза, бывал в д. Кунакбаево. Называются 1936, 1939, июнь и июль-август 1941 года. Однако ни в один из названных годов или месяцев Матросов-Мухамедьянов не мог оказаться в Кунакбаево. По воспоминаниям Макаренко и Лавровой, Матросов, как и все дети из Ивановки, совершал кратковременные отлучки из детдома в Ульяновск на один-два дня, но потом всегда возвращался и докладывал о своем приходе директору Макаренко. Согласно архивным документам, за все время пребывания Александра в Ивановке было документально зафиксировано только два случая его самовольного ухода (побега). Первый – в 1937 г.: тогда он пробыл в Ульяновском детском приемнике с 30 января по 10 февраля 1937 года. Второй самовольный уход Александр совершил в 1940 году. Это произошло 20 января, но уже на следующий день, 21 января, директор Ивановского детдома Макаренко забрал его обратно из приемника.
Если ситуация с возможностью посещения Кунакбаево в 1936 и 1939 гг. ясна, то ситуация с 1940 г. выглядит не столь однозначной. Возможно, Матросова отправили в г. Куйбышев в феврале 1940 г., как об этом, в частности, пишет Шкадаревич. В июле 1940 г. он был осужден народным судом г. Куйбышева на шесть месяцев лишения свободы.
Но в начале осени вновь оказался у стен детдома в Ивановке: он прибыл сюда вместе с М. Саулиным со ст. Барыш. После этого в поисках матери Матросов на поезде отправился в Сталинград. В том же 1940 г. на вокзале в Саратове он был задержан дежурным милиционером и 8 октября осужден на два года лишения свободы. Где он находился (отбывал срок) последующие семь месяцев – неизвестно. В уфимской ДТК он пребывал с 21 апреля 1941-го до 23 сентября 1942 г. – момента призыва в Вооруженные силы.
В целом в биографическом повествовании Насырова встречается немало несоответствий уже установленным фактам. Более того, свидетельства, собранные в книге, противоречат друг другу и основной версии автора. Достаточно сослаться на письма Н. И. Черникова-Иргалина, беседу с Волковым, воспоминания С. Гирфановой. Так, Черников-Иргалин писал в одном из писем, что Шакирьян покинул деревню в 1934 г. и появился в ней через два года, а в 1939 г. они случайно встретились в Уфе. Но, как уже было сказано, Матросов не мог появиться ни в Кунакбаево в 1936 г., ни в Уфе в 1939 году.
Нет в «башкирской» версии и объяснения того факта, почему Матросов (он же предполагаемый Мухамедьянов), будучи башкиром, помня свои настоящие имя и фамилию, отправился на поиски матери Анны Николаевны в Сталинград или же «тети Ани» на Урал, как пишет об этом вслед за Журбой и Насыров. Ведь Шакирьян прекрасно знал, что его мать умерла, а в живых остался только отец. Остается без объяснения и вопрос, почему похоронка на Александра Матросова пришла не в Кунакбаево, а в Харабалинский военкомат Астраханской области на имя К. Грибцовой, с которой Матросов познакомился на железнодорожной станции Харабали по пути на фронт и у которой взял домашний адрес, обнаруженный у него в медальоне. Если допустить, что Матросов это и есть Шакирьян, то почему он не оставил ни одной весточки для родных на случай смерти на фронте, но сохранил адрес случайно встретившейся девушки?
Насыров избирательно обращается не только с историческими фактами, но и с документами. Так, для опознания Матросова как Мухамедьянова предъявлялись только четыре фотографии, а не вся совокупность сохранившихся достоверных изобразительных материалов, например, фотография 1937 г. из коллекции Мемориального музея в Ивановском детском доме. Она была извлечена из дела регистрации «движения детей», когда Матросов оказался в Ульяновском детском приемнике. По поводу этого фотоснимка Насыров высказался в монографии 2007 г., объяснив далеко не типичную «башкирскую» внешность Матросова тем, что фотография была отретуширована. Правда, кому это могло понадобиться в 1967 г., не ясно. Была проигнорирована фотография Матросова из уголовного дела 1940 г., где ему 16 лет. Оба снимка хорошего качества, на них четко просматриваются все необходимые для опознания черты лица, и они были хорошо известны автору «башкирской» версии.
Не случайно, что в основном Мухамедьянова в качестве Матросова узнавали на фото мальчика с голубем, коллективном снимке 1932 г. и изображении церемонии вручения комсомольского билета – то есть на фотографиях весьма низкого полиграфического качества, как это отмечено в экспертном заключении Всесоюзного научно-исследовательского института Министерства юстиции СССР.
Фотография 1940 г. из саратовского уголовного дела была предъявлена только Колпакову и Халикову, но они не признали в изображенном юноше Александра Матросова. Между тем это был действительно он.
Из односельчан практически никто конкретно не указывает, как именно выглядел Шакирьян, и это странно, поскольку они его хорошо знали и помнили по воспоминаниям старших сначала 5-6-летним мальчиком, а потом 16-18-летним юношей, когда в 1939 и 1941 гг. он бывал в Кунакбаево. В основном односельчане ограничиваются описанием того, во что он был одет. Все, что мы узнаем о Шакирьяне из их рассказов, так это то, что у него были крепкие, белые зубы (верхние – широкие и редкие), короткая прическа «с торчащими темными волосами», «коротковатый нос, толстые губы» и даже татуировки по всему телу в виде тельняшки. Только Фуат Асадуллин дает чуть более конкретное описание: «Волосы у него были темно-коричневые, глаза – серо-голубые, лицо – красновато-темное».
Преимущественно о его внешности говорили те, кто сталкивался с Матросовым в Уфе (П. А. Халтурин, Н. Я. Шестакова, Г. Халиков), в пехотном училище (М. Сайфутдинов), в Мелекесском детдоме (воспитатели А. В. Минникаева и Е. Н. Сатышева). Но и в их воспоминаниях нет полного соответствия. Матросов-Мухамедьянов обычно описывается как молодой человек среднего (невысокого либо маленького) роста с широкой грудью, плотного телосложения (коренастый), скуластый с толстыми губами и тупым (крупным) носом, смуглолицый (коричневое лицо, то ли рябое, то ли с веснушками) и черноволосый (темноволосый).
Например, А. В. Минникаевой Матросов показался похожим на «мусульманина» – скуластый, смуглый, темноволосый, а вот глаза – «не то, чтобы черные, а немного светлые, светло-карие, что ли». А вот ее коллега Е. Н. Сатышева не согласилась с таким описанием. В то же время директор Ивановского детдома Макаренко описывает Александра как «темноволосого парнишку с голубыми глазами». Такое же описание внешности содержится в воспоминаниях ивановского детдомовца Синягина: «среднего роста, коренастый, темноволосый, с голубыми глазами». У бывшего завуча школы при Ивановском детдоме В. В. Соколовой он – «голубоглазый паренек с челкой русых волос», у сослуживца Н. Писарева – «среднего роста, крепкого телосложения, целеустремленный, голубоглазый». Старший воспитатель Уфимской ДТК Т. Д. Катеренчук помнил Матросова как «русоволосого юношу с приятным лицом и пытливыми голубыми глазами». А. Б. Афонин, воспитанник Уфимской ДТК, описывал Матросова как крепкого, смуглолицего паренька среднего роста.
Подавляющее большинство людей, хорошо знавших Матросова, сходятся в том, что он был голубоглазым, за исключением Раскопова, бывшего воспитанника Ивановки, описавшего его как черноглазого парнишку. Расхождения касаются роста, оттенков цвета лица и цвета волос: одним они казались русыми или темно-русыми, другим – черными. На основе совокупности этих свидетельств проблематично сделать однозначный вывод о неоспоримом сходстве Матросова и Шакирьяна, а их выборочная интерпретация выглядит тенденциозно.
В Уфимской ДТК, как пишет Насыров, на основе свидетельств Ф. И. Габдрахманова и Р. Сайфутдинова, Матросова знали по прозвищам «Шурик-машинист», «Шурик-матрогон», «Шурик-Шакирьян». Причем Ф. И. Габдрахманов узнал о нем со слов других арестантов только в 1951 г., когда по пересылке из Уфы оказался в Алма-Ате. Эти сведения противоречат другим известным фактам. Воспитанник Уфимской ДТК А. Б. Афонин, близко знакомый с Матросовым и работавший с ним в бригаде около полугода, говорил: «… мы его звали Матвеич».
В Ивановском детском доме к Матросову чаще всего обращались не по имени, а по прозвищу – «Матрос». Встречается в литературе и другое, реже упоминаемое прозвище – «Волгарь». Других прозвищ у Матросова, по воспоминаниям, не зафиксировано.
Не соответствует действительности и утверждение Н. И. Черникова-Иргалина о стремлении нерусских детей, оказавшихся в приютах и детских домах, как можно скорее избавиться от своих родных имен и фамилий, чтобы их не дразнили. Известно, что в детдомах Мелекесса и Ивановки были воспитанники с нерусскими именами и фамилиями, которые не сменили их на русские – Карл Майслер, Равиль Агишев, Ахматуллин, Мусин (из Ивановского детдома), Нурмухамет Динмухаметов (воспитанник детдома № 25 г. Мелекесса, в детдоме к нему обращались по имени – Миша), Фёдор Хасанов (на самом деле Фаизрахман Хайруллович) и Григорий (Карл) Кембель.
Учитывая это, трудно понять, зачем Мухамедьянову потребовалось в одночасье превратиться в Александра Матросова. Да и те, с кем встречался и беседовал Насыров (М. Каримов, С. Гирфанова, З. Иргалин, Н. Х. Тифтеева), утверждали, что Мухамедьянов стал называться Матросовым только в уфимский период своей жизни. Только Черников в письмах указывал, что Шуриком Шакирьян стал зваться примерно с 1936 года. Но это противоречит установленным фактам: в Мелекесс, а затем в Ивановку Матросов прибыл уже как Александр Матросов.
«В воспоминаниях, которые Насыров приводит по Ивановскому детдому, нет ни одного факта, подтверждающего башкирское происхождение Матросова. Это касается внешности (цвет волос, глаз, наличие татуировок), родного языка (ни разу ни с кем не говорил по-башкирски), речи (отсутствие акцента). В целом совокупность всех разночтений и противоречий дает основание считать Мухамедьянова и Матросова разными людьми», – резюмируют Н.А. Дубовик, А.В. Кобзев, С.А. Прокопенко.
Хочется даже заметить, что те люди, которые до сих пор говорят о Матросове как о Мухамедьянове, просто-напросто не читали тексты Насырова и компании в их доказательной части. Ничего убедительного там нет.
Подготовил А. КАНАВЩИКОВ